* * *
Я буду стар, а ты – ты молода,
но выйдет так, как учат пионеры,
что счет пойдет на дни – не на года,
оставшиеся нам до новой эры.
И. БродскийИ оттого, что дожили мы до конца
тысячелетья, мне казаться стало,
что мы с тобою то ли два юнца,
то ли обоим жить уж не пристало.Нет, всё же хочется переступить порог
и убедиться, что не всех еще убили,
что мир с тех пор, как лег у наших ног,
с тех пор, как мы порог любви переступили, –стал монолитней, как и мы, хотя
ты на своем престоле, я – поодаль,
но ты, верша порядок, знаешь, только я –
предел и бездна твоей воли. Мода льв другом тысячелетии пройдет
на бесов и наполеонов наконец-то,
и деткам не понять, где власть и где народ,
ибо народ себе владыку с горя изберет,
и тот назад всех позовет, в трущобы детства.Одно я знаю: обморочить никому
себя мы не дадим. Смешна в похмелье трезвость!
Всё пройдено, и всё в своем дому,
и манит потому и мучит неизвестность.
30 декабря 1995 г.
Лондонская баллада
Больше не во что верить, опричь того, что
покуда есть правый берег у Темзы, есть
левый берег у Темзы. Это благая весть.
И. Бродский
О, как мутна в пределах Сити
вода осенней Темзы! Вряд ли
правдиво отразится ситец
в ней платья твоего; нарядней
глядеться будешь ты в верховье,
где Темзу охраняет Оксфорд –
сколь элитарный, столь греховный…
оставим, впрочем, Темзу – Бог с ней,
и повернем на Пикадилли,
там я отстану шага на два,
чтоб любоваться без усилий
твоей походкой, статью ладной,
когда кокетливо и вместе
с тем незатейливо шагаешь
мимо витрин и рыжих бестий
с нейлоновыми ногами,
не умиляясь, не пугаясь,
как большинство российских самок;
еще не скоро здесь погаснет
пожар рекламищ и рекламок,
а нас заждался Ковент-Гарден,
томится бархатная ложа,
и джентльмен из Скотленд-Ярда,
на двадцать лет меня моложе,
возьмет под козырек, взирая
на полупрофиль твой в надежде,
что ты его заденешь краем
лишь полувзгляда – не одежды,
но ты уже вся там, где люстра
центральная полупогасла,
где газовый рожок искусства
плеснет на занавес атласный
перстом плешивого маэстро
голубоватый отблеск Темзы –
в нем отразишься ты, оркестр
и я – в московской кухне тесной.
Баллада Трафальгарской площади
И хоть меня пугает варварство толпы,
любой толпы – покорной ли, бунтарской,
я воскресаю лишь средь варева гульбы
на площади на Трафальгарской,
когда в канун Рождественской недели
там идол возведут норвежской ели.
Не то чтоб эта скандинавская особа
была бы хороша собой особо,
хотя, конечно, хороша таки собою,
соперниц ей не сыщешь и в Савойе,
но в Лондоне она, что в Рио карнавал,
ее ждут целый год (мы так не ожидаем
в Сочельник снега; кстати, Бог не дaл
его и в этот раз, и он не выпадает
почти что четверть века здесь). Итак,
весь год мы ждем красавицу из Осло,
она мила и детворе, и взрослым…
О земляки мои! Мы здесь едины, как
тогда, когда хотели нас лишить Фолклендов
или когда прошила пуля каждый дом,
та самая, которой был убит Джон Леннон.
И всё ж меня всегда в толпе мутит,
боюсь я стадных чувств и интереса
всеобщего к тому, что вызывает аппетит
у масс, а у меня – всенепременно стрессы.
Увы, британец, каюсь, я не очень,
но добрым не был бы французом, немцем,
впрочем,
привит мне русский сплин (диагноз нынче
редкий):
Антона Чехова вина или еврейских предков?
Но сей отнюдь не древний церемониал,
пусть во сто крат он выезда в Парламент проще
Ее Величества, – мне дорог, он связал
меня с тобою. Помню, я пришел на площадь,
случайно всосанный в воронку духовой
музы?кой, слился с чуда чающей толпой –
улыбки, смех, волынки, фейерверк, лорд-мэр…
сам улыбнуться силюсь – лишь гримасу
я выжал из лица, а рядом не в пример
мне девушка резвится из шестого класса
того же колледжа, который я закончил
тому назад три года. Не глаза, а очи
с двойным обводом, словно у мадонн,
в меня насмешливо палили с разворота,
как в Саут-Дауне в сезон большой охоты, –
дуплетом из-под хвоистых ресниц. Сражён
я не был наповал. Царапнуло по коже
едва, так что на рану даже не похоже
сердечную. Я бакалавр без двух минут,
славист, притом академический дебют
уж состоялся (по певцу «Лолиты»
статейку тиснул), в шаге от элиты
остановился я – она ж еще малышка
с головкою, пушистей скандинавской ели.
Во мне пижонства кембриджского было слишком
тогда. Я делал вид, что… а на самом деле
маскировал, как мог, обыкновенный комплекс
неполноценности. Иные думают, что все
мельмоты, чайльд-гарольды – слышу вопли –
страдали тем же. Химикаты в колбасе,
налоги, ольстерские бомбы в ресторане
мельмотов истинных не донимали ране,
как и теперь. Простите, отошел от темы.
(Я уклонист хронический.) Так, где мы
остановились? Да! Толпы крутой навал,
покруче дерби «Челси» – «Арсенал»… –
и этих глаз смеющихся пальба!
Но я не падаю. Стою. Спасла толпа.
А жаль! Прощай, доклад, симпозиум, Нью-Йорк!
Я глаз ни на секунду не свожу с нее!
И если вся толпа в затылок движется по кругу,
то мы наперекор – лишь тянемся друг к другу.
Путем причудливым сближались мы по дюйму
сквозь милых лондонцев ликующую уйму,
и вот сошлись, пристыковались (как хотите)
два тела, две души на неземной орбите,
и независимо от нас в людском бедламе
сцепились наши пальцы, словно в мелодраме.
Не странное ль, друзья мои, пересеченье
назначил мне испорченный Сочельник?
Лукавый ли толкал или десница Божья?
И где же? У гранитного подножья
колонны, на которой властелин победы
парит на непостижной высоте – неведом
моим британцам, наводнившим площадь,
ибо царила в этот вечер Ель, а проще –
входило в наши души Рождество.
И мне, когда глядел на это волшебство
и грел знакомую замерзшую ладошку,
боясь поворотить к насмешнице чело,
казалось, что еще чуть-чуть, еще немножко –
и сам я возрожусь. Но, Бог мой, для чего?
1999