90-е годы

ФЛЕЙТЫ

А тема эта
мне звучала флейтой –
прохладой сумрака,
отрадой летней,
брела и уводила
вдаль дорогой,
которая
не Бог весть
как далёка,
зато маняща
необыкновенно
дугой изящною,
как лунное колено
затихшей в полудреме
девы.
Будить ее
или продолжить тему?
Идти вперед ли,
здесь остановиться?
Я выбрал третье?
и соединиться,
и не спеша
брести себе подале
от этих пустырей,
кварталов –
в дали,
где солнце
притаилось на исходе,
как око неподкупное
Господне,
которому на суд
представлю деву –
избранницу мою
и тему.
Отстав,
она брела
походкой
сонной:
луна –
в лопатки,
а в лицо ей –
солнце…
Но солнце
обожгло
немым укором
край
этой строчки
и ушло за гору.
И тление
внезапно
охватило
всё,
что тетрадь
заветная хранила,
и тело
спелое
метафор
хрупких
истлело
наподобье
самокрутки,
и вместо
флейтового
устья голубого
углём
мне опекло губу
чужое
слово!
А где же
флейта?
Где
нагая
дева?
Сгорело
все.
А что
осталось?
Тема,
которая
мне вновь
звучала  флейтой, 
прохладой сумрака,
отрадой летней,
брела и уводила
вдаль дорогой,
которая
не Бог весть
как далека…
Зато теперь,
во тьму ступая,  
я ни на шаг
ее
не
отпускаю.

НАБРОСОК

Люблю,
когда
мостовая
не деловая –
одна.
Так бывает, впрочем,
после двух ночи:
на час, на два
наконец-то Москва
затихает,
и моя мостовая,
ко всему глухая,
к оконной раме
приколота фонарями –
отдыхает
на голубом материале.
Я твой Модильяни
запойный!
Три краски лишь у меня,
и все не про тебя –
недостойны.
Спящая женщина,
моя недотрога,
плевать, что заезжена,
плевать, что – дорога!
Дымкой утренней
чуть припудрена,
ни трещин, ни выбоин…
Ни слова не вымолвив,
рядышком
камушком
до первого прохожего
полежать в изножье
можно?
Дорогая,
я твой камень.
Мостовая,
вдвоем лучше.
А там
пусть давят.
Мы
неразлучны.

1991

 

КТО ТЫ?

Кто ты, глядящаяся в зеркало,
примеривающая наряд,
в котором в пору нежно-дерзкое
июньской ночью вытворять?

В тени – из умных книжек выписки.
И труд, и долг – сегодня спать!
В ночь восхитительную выпуска –
лишь ослеплять, лишь ослеплять!

Пока ж  – кружавчики да выточки,
потом – с престола вниз взглянуть,
а карту, эту ночью вытащенную,
лишь по утру перевернуть.

Но ткань прозрачно-серебристая
смущает темные углы,
и чьи-то очи грустно, пристально
в тебя нацелены из мглы.

Кто ты, глядящаяся в зеркало?
Кармен, Алиса, Турандот?
Какою кислотою серною
судьба-соперница плеснет

на это кипельно-воздушное
убранство ночи вихревой?
Переживешь, Бог с ним, – не в душу бы!
Быть бы живой, быть бы живой!

Кто ты, боящаяся исповеди,
в свою поверившая власть?
Тебе не завтра и не исподволь,
а нынче – жертв, признаний, ласк?

Что ни мелодия, то свадебный
марш – в уши. Из надежд – фата.
Шаг в жизнь – все те же на завалинке
бабуси: Боль и Нищета.

Храпит бескрылое отечество,
Ворочается в двух шагах…
У этой девочки с младенчества
хохочут ямочки в щеках.

 

*       *       *

я из этого белолесья
из балета любовных бдений
танца талий ветвей коленей
белых крыльев переплетений
невесомо-земного весь я

я из этого полуночья
одичанья бесовств безлюдья
из подпольного неподсудья
из вселенского одиночья

 

Девочка Вермеера

Отражением луны
смотрит девочка знакомая
из колодезного омута
трехсотлетней глубины:

рот наивно приоткрыт;
как в минуту встречи зыбкую,
хочет ободрить улыбкою,
за визит благодарить,

заглушить на время шум
моего дыханья бешеного;
в твою вечность, как в убежище,
пропустить меня прошу.

Что же хочешь мне сказать,
добродетель не обманутая?
что не вымерли все мамонты?
что живуча благодать?

Мой вчера еще двойник,
а уж нынче соглядатаем?
С переправленными датами
прячу от тебя дневник.

И попробуй улови,
как теперь ко мне относишься,
и тревожишь, и возносишься
поворотом головы,

этой шеи тонщиной,
веточкой апрельской тополя…
Из колодца не утопленный
на меня глядит щенок.

Из неведомой глуби
смотрит девочка знакомая –
из колодезного омута
слышу я: «Не погуби!»