* * *
Есть в снежной маете ночной
при свете фонарей бездомных
ухмылка вечности бездонной
и времени полет немой.
1984
ГОЛОС
Семену Букчину
Был воздух пуст, бескрыл,
бескровен,
как голос мой, лишенный силы,
и местность голая рябила
от шиферных безродных кровель.
И было так, пока не вышел
я за пределы скудной жизни.
Ломился я лощиной мшистой,
тропой звериной – выше, выше!
Лишь на вершине, шаг умерив,
вздохнул в просторе одиноком
и жадным, ненасытным оком
спешил всмотреться в новый берег.
А там, в излучье Енисея,
лес полыхал в сентябрьской сини,
как терн в Египетской пустыне
перед очами Моисея.
В вечерней мгле стоял в надежде
дождаться слов для жизни новой,
и вновь я был и нем, и скован,
и были вспять закрыты вежды.
Но кто-то неослабным светом
вдруг озарил глухие кущи,
и был мне голос: «Я есмь сущий.
Вернись и всем скажи об этом!»
6 августа 1985 г.
ВЫПЬЕМ С ГОРЯ!
Брось шитье, позабудь о заплатах,
от непрошеных мыслей недолго заплакать,
все равно не видать нам с тобою достатка,
у соседей напротив займу я десятку,
половину придется оставить на рынке,
где отборную снедь продают по старинке
из Хачмаса купцы, обирая по-царски,
остальное истратим на вермут мадьярский.
Я перо отложу, ты иглу – и на кухне
брызнет свет золотой из бокалов припухлых.
Пусть их праздничный звон не классичен
по тембру,
чем не Саския ты, чем я, право, не Рембрандт?
Чем не повод любовь для такого застолья?
Да не будет в душе ни тоски, ни застоя!
Не согнут нас вконец быт, работа и деньги,
и коль есть еще радость на свете, – то дети!
Но пока они спят, мы не будем смущаться.
Кроме нас – никого, мы сегодня – фламандцы!
Пей, любимая, пей, утро нам не отсрочить!
Сколько жизней прожить предстоит этой ночью –
Клеопатры и Сафо, де Грие, Маргариты,
из Вероны юнцов, Казановы, Лолиты –
так что жизни одной нам не хватит, пожалуй,
пей, любимая, пей, упивайся пожаром
золотистых бокалов, пьяней без опаски!
Дал поэт нам вино из коллекции папской,
а другой сочинитель торопит, поскольку
веселей будет сердцу. Любимая, горько!
8.08.85.
ДЫМ
От дыма присмирело всё.
Хоть никому природа неподвластна,
по всей земле движение угасло,
а дым как будто сам себя несет.
Не откупиться от него никак!
Неспешно оккупировав пространство,
он бессловесное творит тиранство –
глаза и легкие в его сухих руках.
Бывает ли когда-нибудь мертвей,
чем в пору подведения итогов?
И только рвет гудящая дорога
оцепенение ветвей.
10.08.85. пос. Красная Горка
МНЕ ДЕСЯТЬ
Фазилю Искандеру
И стройные хоры
Легких насельниц листвы, солнцу любезных цикад,
Подняли стрекот немолчный, и звоном наполнилась
роща…
… Но не было мне облегченья:
Не утихала печаль, не унималась тоска…
Григорий Назианзин
Мне десять. Я один. Шагаю в темноте.
Вокруг солончаки, а рядом море.
На пятачке цементном возле клуба
танцуют взрослые фокстроты, вальсы, танго,
а я, на эти танцы наглядевшись,
иду в село чумацким древним шляхом.
За мной – отчаянные ритмы «рио-риты»,
«мамбо итальяно», «кукарачи»,
а я, босой, мну прах тысячелетий –
не знающую ливней пыль,
вдыхаю запах киммерийской ночи –
сухого чебреца, настоянного круто
на испарениях сивашской соли, –
то запах детства, запах первой воли,
когда уверен, что твоя планета
населена лишь теми,
кто знает не тебя, так твою бабку,
иль помнит прадеда, и отраженно
меня, чернявого москвичика,
своим считает; местные Валетки
во мне за километр чует своего…
И первая тоска,
на всю оставшуюся жизнь тоска отъединенья…
Ни звука глупого. Лишь тьма. Нет ни границ –
где море? где земля? – ни хат, ни осокорей,
и я один средь черной пустоты.
Но звезды! но цикады! Я их
объединял в воображенье. Мне казалось:
цикад невидимых артели
стрекочущими сверлышками дружно
точили черноту и, пробуравив
отверстий множество, за дело
без передышки принимались вновь,
а из готовых дырочек сочился
янтарный свет, свет миллиардов жизней,
таких же, может, как моя или как тех,
кто в эту ночь танцует иль рыбачит в море,
и тех, кто жил когда-то – до меня,
чье бытие, могучее, лихое,
я прорицал в бездонной мгле…
Наверно, эти мысли, развлекая,
меня освобождали от боязни ночи.
И вот сейчас, когда я вижу звезды –
Зимой ли, осенью, над городом ли, морем –
я неосознанно жду стрекота цикад
и думаю о людях, людях, людях…
1985
* * *
Стальная гонка с каждым метром злей.
А вы, а вы на что, колеса, ропщете?
Осталась там плешинка на земле,
с которой у меня есть что-то общее.
Там вздох беспомощный еще в лугах
дрожит,
в затонах спят еще мои фантазии,
я не вернусь туда, чтоб их разворошить,
не выпадет такая мне оказия.
Но я весь там. Меня щадят пока
мелькающие улицы и площади,
а где-то вечно будет жить река,
с которой у меня есть что-то общее.
1985
* * *
Блаженство и юдоль
под крышею одной.
Нужде кричу:
– Постой!
Она в ответ:
– Уволь,
хранит тебя любовь.
* * *
Уже в полнакала горит
сирень в палисаднике нашем,
и после вечерней зари
мы снова ни слова не скажем.
Каких еще надобно слов,
когда из кустов, над кустами
засада палит соловьев
трассирующими очередями!
И в этом бою избежать
прямых попаданий – не выйдет.
Так, будто нам двадцать опять.
Мы ранены оба. Навылет.
1985
* * *
Мне хоть гран хладнокровия нужно,
если в парках с дубовых ветвей
валит медленно, великодушно
ярый лист на макушки детей.
От престола отрекшись и бросив
багряницу худую в грязи,
завещала под нею осень
несмышленышей погрести.
Им же дела нет никакого
до истоков монарших щедрот –
мельтешня бестолковая, гомон,
вместо мессы – задорный гавот!
А ведь есть и завидное что-то
в их беспечной и звонкой возне!
Неспроста им дарована льгота
безоглядно бузить в желтизне.
Почему же, скажи, малыш мой,
как и я, ты к ограде прирос
и на лёт парашютов неслышный
ты не можешь смотреть без слез?
Октябрь 1985
По следам катастрофы
Не разойтись – как в море кораблям.
Тесней в семейной бухте, чем в Цемесской.
И пусть не соответствуем ролям
трагедии, поспешность наша мерзка.
Прими мои сигналы, уступи!
У нас иное в жизни назначенье!
Молчанье тоже может погубить,
мы уязвимы все, без исключенья –
да будь из стали мы, да будь в броне,
какими б ни казались мы махинами…
О, сколько на житейском дне
осталось «Лузитаний» и «Нахимовых»!
О, сколько юных, хрупких, для кого
Великий океан – и сплетни лужа,
по зыби одиночества плывет,
уж не моля: «Спасите наши души!»
Октябрь, 1986
НОЧНОЙ МОТОЦИКЛИСТ
На лужайку Младенческих Снов
ты ворвался, как стадо слонов.
Разметал, растоптал, словно деспот,
скверик Вечнозеленого Детства.
Палисадник Признаний Забытых
ты, подобно Батыя копытам,
проутюжил. Изрезал колесами
Мук Поэтовых перекресток.
Подворотню Отверженных Песен
пропорол, как на бреющем «мессер».
Переулок Осколочка Одерского
пробуравил, счастливый до одури.
Тупичок Слепоты Материнской
ты лучом ослепил хиросимским…
– Стой! – кричу я. – За что? Зачем?
Среди звезд мерцает твой шлем…
Ты во всей вселенной один.
Ты мой страх,
ты мой враг,
ты мой сын.
1987