80-е годы

ПРОЩАНЬЕ С АВГУСТОМ

У солнца в августе
избыток праздности,
постыдной слабости:
в лесу, лентяй,
оно траву
с нависшей сладостью
к полудню станет выпрямлять.

Ему мерещится
вчерашний день еще,
а мы, не мешкая,
пришли к утру
глазеть, как солнышко
чеканит денежку,
травя с орешника
ночную ртуть.

Осины листики –
цехины истинно!
Они таинственно
в его лучах
на паутиночках
по ветра милости
сомнамбулический
романс бренчат.

Так пусть безумствуют
они без устали,
с бездумной юностью
окончат спор,
как будто чувствуют,
что карты спутаны
и осень бросит их,
смеясь, в костер.

Светло и тягостно
прощанье с августом,
судьба цыганская,
за летом – вслед! 
Тоска и гаерство
под клики аистов –
весь век паясничать
в чужом седле.

Не кличь нас, пригородный
Москва – Звенигород!
Всё в мире выгорит,
спасенья нет.
С рябиной в пригоршне,
смеясь наигранно,
покинул пиршество
немой поэт.

1983

 

Деревья

То ли в бесчувствии, то ли в печали
стоят, как неживые, вертикали,
зашедшие по грудь
в парную муть
тумана,
певучую утратившие крону.
Ворона,
вполне проворно на макушке липы
держа баланс и бедрами вихляя,
исходит лаем бестолковым.
Вдруг
веселым ветром дура захлебнулась
и канула в эфире мыльном утра.

Пока она отходы превращает
в доходы,
повыгодней пристраивая падаль,
давай оденемся и навестим деревья!
Им одиноко так, беспомощным,
негнущимся, безгласным,
среди оравы, квохчущей о харче,
пекущейся о пользе, о резоне
с утра до ночи.
Как им одиноко!
Мы рядом с ними постоим.
Им большего не надо,
чтоб только мы стояли рядом
и слушали,
как оживают наши корни.

До той поры мы будем приходить к ним,
пока они не вздрогнут, не воскреснут,
пока друг другу не протянут руки,
не сочинят зелено-звонкой песни
под струй дождя старинный перебор.
До той поры мы будем приходить к ним,
как приходили к нам они когда-то,
чтобы вернуть нам веру и любовь.

Да, только так мы выжить сможем.

1982

 

УИК-ЭНД

День сегодняшний такой же, как вчерашний.
Наплевать ему на всё, и потому
тучи с крышами заводят шашни,
ветер пациентов лечит на дому.

Нудно и заученно, как гаммы,
он советует лежать – и мы лежим.
Доконал с утра нас сквозняками,
собственного мнения лишил.

В книгах, меж страниц, его рецепты,
в ящике священном и столбцах газет,
в похвалах и ругани рецензий,
даже на коробках сигарет.

Что изменится, коль выгнать самозванца?
Ничего. Пуская нудит, сопя.
Все равно не хватит сил признаться,
что себя не выгнать из себя.

Встанем на чуток, напьемся чаю,
снова ляжем, утоляя плоть.
А душа пронзительного чает –
крика детского иль визга жучки хоть!

1983

 

ОСЕНЬ

Как это объяснить? Мне нравится она,
Как, вероятно, вам чахотошная дева
Порою нравится…
Пушкин

Как это объяснить? Никак.
Поэзия необъяснима,
как судороги ивы, как
румянец у чахоточной осины.

И кто ответит: почему,
пируя день-деньской, октябрь
не только не хмелеет к вечеру,
но не навеселе хотя бы?

Зачем же медные гроши
роняет он на скорчившийся корень?
Зачем голубизною дорожит,
Зажав в щепотке вянущий цикорий?

Где долга и болезни грань?
Рассудок, не спеши с ответом.
Поэзия – смертельная игра
Беспечных звуков в сутолоке веток.

1983

 

Лужайка под окном

Окружена несытым гулом улиц
и ветхим тыном грушевых ветвей –
лужайка под окном. Мы в карауле
родительском все лето вместе с ней.

Примят лопух, и подорожник сплющен,
а зыбочка рессорная дрожит,
дитя мое в черемуховой пуще
под морок пчел то дремлет, то блажит.

Оно весь день купается в полыни,
не ведая, что здесь его исток,
где пижма наслаждается теплынью
и клевера томится помазок,

где до темна вся в хлопотах грачиха
и в ягодных заботах детвора:
смородина, крыжовник, облепиха –
остатки роскоши крестьянского двора…

Здесь на рассвета жиже атмосфера,
и облачка печальная душа,
как шар воздушный братьев Могольфьеров,
восходит над лужайкой не спеша.

А рядом города грохочет наковальня.
Кричит малютка, чепчик набекрень…
Приют земли в империи асфальта,
ребенка хоть до осени согрей!

Вдохни в него могучей жизни силу
и синь вкрапи в младенческие сны –
хмельную синь невидимой россии,
тысячеверстной Средней полосы.

1983