60-70 года

В начале жизни

В начале жизни школу помню я…
Пушкин

Дорогу в юности припоминаю:
овсы, овсы почти до горизонта,
широкий, пропадающий в оврагах
укатанный проселок. То гурьбой,
плетемся мы, а то шагаем в ногу,
галдим, поем, клянемся в вечной дружбе
и верим, что маршировать по жизни
так будем вечно. Правда, мы тогда
уже заметили: дорога наша
вдруг сузилась, пошли плетни и избы,
под взглядом любопытного народца
мы руки нехотя разжали…
Вы помните, то был последний класс!
И долго мы тогда стояли молча
у кручи над извилистой речушкой,
и незнакомым гулом встретил нас
огромный мир…

И мы пустились в путь. Преодолели
сначала спуск с опасной крутизны.
Затем пришли мы в заповедный лес,
но сразу приумолкли. Озираясь
по сторонам светловолосой рощи,
себя мы открывали каждый миг,
прислушиваясь к сердцу своему
и к шорохам природы равнодушной.
И обретали новый ритм шаги,
и привыкало к новым краскам зренье.
мы разбредались  и сходились вновь,
чтобы открытиями поделиться.
А лес сгущался, между тем, все больше.
И вот что странно – не пугал нас мрак.
Он стал своим. В нем преимуществ масса:
не нужен стыд, и бдительность бессильна. 
Нечаянно став взрослыми, однажды
мы поняли, как просто и как сладко
во мраке всемогущем раствориться.
Но все же движемся мы – не стоим,
хотя утрачены и пыл, и направленье,
и выбирает всяк себе тропинку
или идет сквозь дебри напролом –
кому под силу как, кому как по душе,
и головы назад никто уже
не повернет, и страшно, и обидно,
и лесу нет конца, и ни лица не видно…
Лишь грохот топоров, глухой и древний,
мне говорит, что спутники не дремлют.
А то аукаться начнем: – Ау! –
кричим. В ответ доносится: – Ау!
И, слава Богу, не забыли, значит.

Так по сей день идем. Но иногда
дорогу в юности нет-нет, а вспомним.  

1976

 

Геническ

Расходятся последние гуляки,
слепая мгла возносит городок
к блуждающим созвездьям, а собаки
истошно славят Божий закуток.

Но вот утихнет канонада лая,
ничто не выдаст близкое жилье,
волна, на полуслове засыпая,
к осиротевшей пристани  прильнет.

Всё суетное отбыло в опалу:
где пляж потел, бранился саксофон,
где отекал балык и верещало сало, –
там ночь воздвигла мысли Пантеон.

И там я понял: человек не волен
играть душой, той легкостью оков,
когда с годами привыкаешь к боли,
когда вконец уходит почва из-под ног,

когда, на дню своё отбарабанив,
находит сердце в сумерках родник…
И пролетит звезда, полмира ранив,
не выдаст эту боль ни трепет и ни крик.

Три холмика – Покой, Любовь, Страданье –
в беззвучных снах земли погребены.
Венец или могила мирозданья?
Окраина ль родимой стороны?

1976

 

Вечер

Обесцененные тени
на синеющем асфальте.
С каждым днем дешевле темень,
словно астры в целлофане.
Говорят: «Еще не вечер»,
отвечаю им: «Пустое!
Осень сыростью не лечит,
мол, и нянчиться не стоит».
И скорее в помещенье.
Только что же так тревожит?
Это щедрость освещенье
вымещает на прохожих:
жар волос, свеченье кожи,
блеск плащей, ладоней пламя…
Это чудо, если сможет
удержать такое память!
Полыхают ноги женщин,
как стволы вечерних сосен,
по щекам листвою хлещет,
как помешанная осень.
И очами, и дождями,
и болезненной простудой
она вытащит клещами
обещанье «не забуду».
О берез худое платье,
пыток старое орудье!
Вновь зовут тебя объятья,
снова дышишь полной грудью.
И придет Оно случайно –
после мук и отрешенья,
вместо спешного прощанья –
торжество Преображенья.

1976

 

*       *       *

Мрак ползет по лицу,
сна и духа утрата.
Март подходит к концу,
приближается дата.

Впереди торжество –
сладость с горечью вместе,
средь весны – Рождество,
среди полночи – песни.

Календарь – ни к чему!
Воскресенье, Сретенье
будем по своему
отмечать исчисленью,

что б ни сном, ни тоской
не был день обезличен.
Ну и пусть, что весной
этот год ограничен.

В нем твои и мои
пересчеты, отмеры,
в нем навечно свои
прериали, брюмеры,

горе, радость, беда…
Погоди же, не кайся,
если не навсегда,
хоть до смерти останься.

1977

 

Музыка духового оркестра

Что в ней такого, пламенно дерзкой,
музыке той духового оркестра?
Медная плоть, клапанoв напряженье,
флаги, и платья, и чувств разрешенье.
В тактах гремящих сладко и тошно,
радость щенячья, светлое – прошлое.

В мареве лет оживает влюбленность,
жалобность флейт и валторн окрыленность.
Тень на веранде, небо лазурно,
вы – с лейтенантом вальс и мазурку.
Рядом – не шаркнет, не загрохочет,
газовый шарфик локоть щекочет,
и опьяняет кларнета рыданье,
изнемогают мыски и желанья.
В омутах вальса – подолы немодные,
волны дунайские, амурские волны…
Белая тулья, синий околыш,
свадьба в июле, а там хоть на полюс…
Лепет невесты, литавр перебранка –
так неуместно «Прощанье славянки».
В лязге тарелок слепнет прожектор,
мы постарели, хватит о жертвах!

Вздыбятся вдруг в стременах эскадроны,
трубы заржут, задрожат геликоны.
Кожа в мурашках, сердце в тревоге –
скатка и каска, штык и дороги.
Люстры и кресла – к черту, ей-богу!
Смеришь с оркестром дыханье – и в ногу!

Что в ней такого, пламенно дерзкой,
музыке той духового оркестра?
Может пронять она всех поголовно,
пусть духовая она, но духовна.

24 сентября 1976 г.

 

Новогоднее

 Праздничная, пряничная, шустрая Москва,
звонка, крахмальная неба синева,

бойкий, хлопотливый топает народ,
мается икотою, встретив Новый год.

Улочки скрипучие чудо хороши,
сонные в сугробах вязнут этажи,

золото церковное весело горит
зоркое барокко в холоде парит.

Двор замоскворецкий – грошевый лубок,
на окошке перышки чистит голубок,

между стекол ваточка, чтоб тепло сберечь,
песенки из форточки, аглицкая речь…

Я по этим улочкам шмыгал в темноте,
я по ним разучивал песенки не те.

Научила осень ветру подвывать,
а зима вполголоса на ночь причитать.

До дверей больницы, до ее палат
я лелеял в сумке склянки да халат.

Брюхом как надавливал в сумерках мороз,
что в Полянку пухлую я по плечи врос.

Думал, до больнички мне не добежать,
мальчик мой в кроватке будет тосковать,

без словечка доброго не заснет никак,
без сердечка теплого одиноко так!

Как прижмется сердце к сердцу на часок –
вот и отогреется сизый голубок.

Нет, не зря дрожал я, по дворам кружа –
пусть не знает холода детская душа!

Темень одиночества, страх и горе ей
пусть не будет ведомо до скончанья дней!

Праздничная, пряничная, шустрая Москва,
будто бы из прачечной неба синева.

бойкий, хлопотливый топает народ.
Здравствуй, Новый Тысяча забыл который год! 

К небесам примерзли все колокола,
но звенит трамвайная городу хвала.

1979

Такое слово

Начинаю и бросаю,
за перо берусь я снова,
чтоб найти такое слово,
что самой природой мечено
и способно сделать с нами
то, что в силах разве женщина.
Чтоб строка – не только звуком,
но июльским лунным лугом,
чтоб строка не только мыслью,
и чеканными стихами, –
чтоб строка была губами,
чтоб была заветным мысом,
ускользала бы, как бедра,
трепетала бы от неги
и сжималась так же бодро,
словно преданная мышца,
распаленная при беге…
чтоб женою мне была бы
в днях моей бродячей жизни,
а когда б меня не стало,
то текла со лба устало
незнакомого поэта –
неостывшей звездной лавой
и ложбинкою душистой
испаряясь на рассвете,
и мерцала бы, как Млечность,
открывая нашим детям
красоту и бесконечность
бытия…   

1980

*    *    *

Горит свеча. Колеблясь, пламя
роняет свет и топит воск,
и вновь оно и вновь ночами
воспламеняет мозг.

Вновь побуждает к монологу –
как на духу, не лгать, не лгать!
О, как хочу сказать о многом!
Немного как могу сказать.

Август, 1980, Софрино