Летний ливень
Он с юга был, тот дождь-бродяга.
Лохмотья туч касались крыш.
Он говорил мальчишкам: «кыш»,
тот обезумевший дождяга.Он сёк плешивые газоны,
в минуту выкосил дворы,
и даже крики детворы
он заглушил своим трезвоном.И вот, когда казалось залпом
он сухость дня ополоснет,
на бис экспромтами блеснет,
слегка дивясь тому, что зaл полн, –вдруг немота и мук паренье,
вдруг немота как Божий дар…На воздух вынесен товар –
мильоны влажных акварелей!1967
Эта жизнь
Ю. Гаврилову
Эту жизнь – от первой поверки,
где старшинским бельканто хохол
сто фамилий, куражась, коверкал
и плафон верхним до расколол,
до последней минуты, прощальной,
когда полк после сна, после рвот,
как на бойню, с тревогой бараньей
под оркестр выходил из ворот, –
эту жизнь на фоне разливов,
так и рвущихся к небесам,
эту жизнь, как последнее диво,
суждено славословить нам.
Ведь казалась она нескончаемой,
испытаньем был каждый час.
Почему же, скажи, отчаянье
стороной обходило нас?
Почему же в толпе забытых
Богом, ближним – не в страшном сне,
а в казарменных сквернах быта –
мир прекрасным казался мне?1968
ДЕМБЕЛЬСКИЙ МАРШ
Прощай, сентябрь! С тобой мы квиты,
ищи меня и не отыщешь.
Понурой изгородью скрыты
людей отверженных жилища.Там в джунглях коечных не спится,
пружины до зари скрежещут.
Мусоля горькие страницы,
мужчины вспоминают женщин.И образы любимых, прячась
за чередой подруг и прочих
буфетчиц, поварих и прачек,
всплывают смутно среди ночи.И хлам осеннего тумана
там ворошит конвой вороний,
бой полкового барабана
не то бодрит, не то хоронит.Прощай, сентябрь! Кружась, десанты
над плацем рыжие повисли.
Ну что играют так надсадно
твои худые валторнисты?Пришел черед – блесни талантом!
Огни и воды – так привычно!
Им, в этой жизни дилетантам,
на миг зажгись пером жарптичьим,счастливым сном, прощальным маршем
и матерщиной офицерской,
мужчин, парашею пропахших,
последний раз пройми до сердца!Над ротами пылают сопки –
аж воет гарнизонный Барма.
Горят в твоей бездонной топке
заборы, нужники, казармы…Играй, родной! Играй, сентябрь!
Согнувшись, в пыльной телогрейке,
ты провожаешь хмурый табор,
прижав к губам корнета крендель.1968
ОСЕНЬ 1830 ГОДА
Со всех сторон костров осенних гарь,
как ладан в храме, как дурман смиренья.
Перегорит и страсть, и вдохновенье,
и будет всё уныло, как и встарь.Как этот стих, заживший наобум
и отданный уныньем на закланье,
так и высоких подвигов дыханье
умрет в груди, едва коснувшись дум.И, как по колеям ни куролесь,
не вырвешься – сиди и жди курьера.
Какая-нибудь новая холера
заставит ждать еще и снега здесь.И будут клены молча догорать,
не горячась и не ярясь в бессилье…
А разве только, чтобы брать Бастильи
нам страсть и вдохновенье занимать?Изо дня в день одну мечту толочь?
И вдруг в синеющем просторе
понять, что этот труд и горе
ничто не сможет в жизни превозмочь.На плоть тряпья поболее набрось!
Не выгонит нужда покуда из постели –
писать, писать – про болдинские ели,
про то, что ночью с ивами стряслось!О бездорожье нашем, о шагах,
Что из сеней грозят апофеозом,
О гениях, о скрягах, о гробах –
Писать, писать – стихами, прозой!В смиренье блеск и мужество храня,
опальным веяньем чумы согрето –
не меркнет и не ждет привета
тоскующее диво октября.1969
Овраг
Киоски, ларьки, монументы и клумбы,
три остановки отсюда – и центр,
а за угол шаг – сараи и срубы,
всё как-то их власть не возьмет на прицел.В дремучий овраг заползли огороды,
сбежишь с крутизны – заколдует ивняк,
подъемные краны вдали как сироты,
петушьи концерты как в деревнях.С рассвета здесь запах вареной картохи;
весь день, хороводясь, зудит комарье;
и бабы на дне в ледяном водостоке
с утра и до ночи стирают белье.Встречаясь с корзиной рубах на тропинке,
они посудачат – что дома, что где, –
одернут подол, поправят косынку
и вновь заторопятся к новой нужде.Там в сумерках летних кочуют фигуры,
как водится, по трое. Пары порой
туда забредут вместо парка культуры
и выйдут продрогшие только с зарей.Полночи в овраге кого-нибудь ищут.
Вернувшись со смены вечерней, найдет
отец свою дочь с пареньком в клеверище –
и больно коса по следам полоснет.И рухнет, стеная, мужик на травицу,
загубленным цветом заворошит…
Мне этот овраг беспросветной провинции
дороже и ближе столичных вершин.Он дал мне такое, чего не просил я,
о чем рассуждал я с чужих только слов,
а нынче тревожит, тревожит Россия
мучительной силой живых голосов!Я слышу и смех, и стенанья, и ругань,
я слышу, как женщины с улочки той
полощут, полощут, сменяя друг друга,
белье спозаранку в день выходной.Киров – Москва, 1969.
Последний час
Когда пробьет последний час природы…
ТютчевВсё перестало быть. Конторы, магазины –
долой с лица земли! И, собственно, лица
не стало, как Помпеи и Мессины,
и этой воле не было конца.И я один, тогда казалось, вечен,
не превращен ни в воду, ни в золу.
И вдруг невыносимо стало с речью,
и вдруг, как к плахе, бросило к столу.И в лихорадке на полях газеты
писал бессвязно: «…полдень… стало ночь…
дождь в уши, в душу… света, света!..
свет лопнул… кончено… не надо… не помочь…»Похоже, что отчасти был контужен,
когда пришел в себя, не знал,
но помню: напряженно слушал, слушал
и вскакивал, дрожа, на каждый залп.Кошмар не утихал. За окнами отеля
бесилось, скалилось, гудело и лило.
Казалось, в этой камере неделю
уже томлюсь я. Злоба, страх – ушло.Зато пришло успокоенье. Странно,
я не страдал от вспышек и угроз.
Дождь, мне казалось, изнывал от раны,
и палача мне было жаль всерьез.Мне было жаль мучительства природы.
Как будто тщась себя же истощить,
она грозит огнем и низвергает воды.
Я видел в том не меч ее, но щит.Не принимая слез, протестов и молений,
природа в этот страшный час,
словно дитя над старшим поколеньем,
вершит свой суд, беснуясь, горячась.Ищите землю, ту глухую область,
тот красный исполкомовский гранит –
а Космос полоснет безумный проблеск
и бездну вод внезапно озарит.Киров – Москва, 1970
* * *
Что тяжелей бывает несудьбы? –
любимую спроси и выпытай у друга.
Жизнь опрокинулась – забейся в угол
или юродствуй в ожиданье тьмы!Предугадает кто, не осквернясь
в свирепом помешательстве метели,
чт? ближний приберег про черную неделю –
какое благо и какую казнь?1972
* * *
В поднебесном тылу,
под прикрытием полночи
всё торопятся полчища,
всё торопятся полчища.
Тишину не взорвет
ропот маршевых рот,
батальонов волненье –
впереди наступленье,
вековая гоньба,
и борьба, и пальба!
Облака, облака,
след родного полка,
бред сибирских снегов,
след друзей и врагов,
лунный свет из глазка,
и тоска, и тоска.
Ни словца, ни лица –
месяца, месяца…1972