Вите Афанасьеву
Чтоб не пронюхали из штаба
(там тоже рано не ложатся спать),
сачки дивизионного масштаба,
которым на поверки начхать, –
художник и поэт (уже богема!)
на окна навалили старый стенд,
и сразу же лукавый демон
как будто бы слетел с облезлых стен.
Он из-под дряхлого дивана
вдруг достает сковороду,
картошку, хлебец пеклеванный
и прочую под водку ерунду.
Но ошибаетесь: богема пьет не водку,
богема нищая сегодня пьет коньяк,
и глянцевый (для избраннейших!) Водкин
купает Красного Коня.
Конь входит в комнату, как в омут, –
краснее самых красных слов
на красных лозунгах знакомых.
Заляпанный гуашью стол
он пробует копытом напряженно,
прижав нагого к холке седока,
мимо богемы восхищенной
не в омут прет, а прямо в облака…
Простите ритмам этим неразборчивым,
подкованные критики мои!
Впускаю конницу раскованного творчества
на степь, спасенную от свеженьких могил, –
цветаевских поэм голодную лавину,
ночной Париж Коровина, Лентулова Москву,
и рыловских гусей, и Кента льдины,
и башни Татлина космический раскрут…
Подмявши под себя пилотки,
богема обмывает Красного Коня…
Богема нынче пьет не водку,
богема нищая сегодня пьет коньяк.1967, Красноярск-26
Песенка
Ворошит страницы весна,
я ж – до точки не дочитаю,
и апрель закроет глаза,
а наутро проснется маем.Я пойду, обходя посты,
я увижу немое братанье…
Если б знал ты, май, как постыл
этот путь, эти тайны.Не останешься ты без весны,
только знай, паренек, что сегодня,
как в последние дни войны
ты у мрака, у страха отнят.И в солдатской охапке опять
его вынесут из блиндажа,
и шинели будут стоять,
задыхаясь и не дыша.И старательно щуря глаза,
не привыкшие к светлоте,
они будут весну осязать
в напряжении и немоте.Ворошит страницы весна,
я ж до точки не дочитаю,
и апрель закроет глаза,
а наутро проснется маем…1 мая 1965 г, Красноярск-26
* * *
О, как Вам не везет, Рахманинов!
Вы в жилы лезете с романтикой,
торопите, в просторы маните,
но равномерна жизнь, как маятник.Земеля в телогрейке съежился,
припал к разъездной будке в стужу.
Второй Концерт течет из щелочки,
никак не вырвется наружу.Дослушать хоть не помешали б!
Но, до финала не дойдя,
Вас черный поезд заглушает,
дымя, пыхтя, свистя, гудя!Поля, метелями продутые…
Он долго будет уши мять.
Вы рветесь в жизнь из репродуктора,
а жизнь не хочет Вас принять,она мальчишку угоняет,
гнет, опьяненного, на шпалы
и эпохально поднимает
автоматический шлагбаум…О, как Вам не везет, Рахманинов!
Март, 1965, Красноярск-26
* * *
Механике природы подчинить
не в силах мы свои стремленья,
и, как бы мы ни верили в знаменья,
судьбы удар не уловить.Казался мир осенним виражом,
и лес, и плёс – все солнцу на потребу!
Еще октябрь свой не отслужил молебен,
а вражий сигналист уже трубит в рожок.Открой – беда стучится в дверь твою
величием осиновых погромов!
Гусей стада еще к Покрову
страну покинули мою.Не птица я, и Богом не дано
мне вещее предчувствие ненастья.
Грядет и скалится
безумство новой власти,
уже оно к венцу приведено,уже летят гонцы по сторонам,
уже никто не плачет и не ропщет…
Где золото, где блеск любимой рощи?
И осквернен, и обворован храм!Есть в силе ветра пса цепного злость,
его на привязи держало бабье лето.
Так в томность плавного балета
нежданно роковое ворвалось.Каким бы ни был благодатным век,
на зло и по сей день он не бесплоден,
как не убережен от бунта псовой плоти
рассеянный в природе человек.1966, Красноярск-26
В глуши лесной
Возникла из возни стрекоз
лезгинка леса. В пляс пустились дебри.
Осталось позади гуденье гроз,
когда от всплеска молний совы слепли,
когда казалось, что в глуши лесной
дождь навсегда намерен поселиться…
Ну что за неземное ремесло –
Всё лить да лить, будто на Бога злиться!
Дождю осеннему, что в пьяницы зарок
поверить, но смуглее бронзы
осин осанистых ладони озорно
без устали колотят в бубен солнца.
О капельмейстер бурь!
Невыносим в сегодняшнем дебюте ветер.
Вот он берет, как старый клавесин,
рискованную ноту в менуэте.
Вот он с рябины птичью шантрапу
согнал, с оконца сдернул занавески –
открыл мне леса строгий контрапункт,
немыслимой работы арабески.1966 г., Красноярск-26
* * *
Так, как будто листва поредела
в знак осенней любви и поры.
Допускающая пределы
даль видна, и доносит порыв
новый звук или нечто такое,
что не надобно рифмовать,
что куражится над покоем
и коверкает все слова.
По кому это лето воет?
Здесь ни берега, ни воды,
ни стогов, ни сыреющей хвои –
только даль наплывает, как дым.
Но гудит, негодует вроде –
близко, рядом, что шум нужды,
и, не путая, эхо вторит
и в груди моей дребезжит.
Это жизни печная тяга
пеплом лет застилает даль,
а ревет буксир-работяга,
волоча за собою печаль.1966, Красноярск-26
Ветер
Всю-то ночь душок вонючий
топором висел над ротами,
всю-то ночь слезились тучи,
исцарапанные соснами.Взвод курил и пьяно песни пел,
но я слышал, как, пошатываясь,
ветер шел густым подлеском
и по крыше нашей шастал.И когда сержантик босенький
поутру орал «подъем»,
он уже метлой из сосенок
небо к праздничку подмел.Красноярск-26, 1965
* * *
Как я забыл простой закон:
Земля не может не вращаться,
не быть рассветам с двух сторон,
и дважды не сгорать от счастья!О птица черная! Душа моя черней.
Какие ты поешь ей гимны!
Не пой – ее ты лучше пей.
В рассветных судорогах гибнупоследний и единый раз.
Другая ночь крыла смыкает…
Смотри, не закрывай же глаз –
там никогда не рассветает.1967