АВТОНОМНОЕ ПЛАВАНЬЕ
Ирине Васильковой
Если чужая душа потемки,
то своя – ад. С девяти лет
я ощущаю непоправимость поломки
в отсеке, где – боезапас торпед
моей судьбоходной лодки.
Долгожданное автономное плаванье!
Глубже и дальше – от берегов!
Там граничат владенья Бога и Дьявола,
ни друзей тебе, ни врагов –
лишь островов силуэты неявные.
Автономное плаванье с адской начинкой –
вот что такое жизнь для меня.
Душа то плачет паяцем Плачидо Доминго,
то просит блудную дочь принять,
прощенья моля у второй половинки.
Что с того, что все неприметней
с годами струится старинный сюжет!
Я с этим адом пять десятилетий
живу. А другого ада и нет.
От кого же я принял это наследье?
14 июля 2003 г.
* * *
Баху Бог не помеха,
Бах – это Богово эхо
с первого дня Творения.
Ни облаков парение,
ни ручейка струение,
ни мотылька строение
постичь невозможно, пока
не выпьешь бокал ХТК.
Песни и зонги из оперы «Маргарита»
Дуэт Мефисто – Фауст
Владимиру Кобекину
МЕФИСТО.
Зачем нам любовь? – ты ответь.
ФАУСТ.
Она нам дана, как дождь,
что нам посылает твердь
небесная. Сир и тощ
без ливня был мир, – и вот;
дождь льет, дождь льет!..
льет дождь!
Земля оживает, дыша
озоном, ликует душа –
трепещет, ликует, поет…
дождь льет, дождь льет!
льет дождь!
МЕФИСТО.
Душа?! Так бы сразу сказал!
Зачем-то приплел дождь…
Откуда у духа зла
душа? Ну, довольно! Прочь
отсюда! До нитки плащ
вымок… Какие глаза!
Я видеть хочу их вновь!
ФАУСТ.
А что я тебе сказал!
Это и есть любовь!
МЕФИСТО.
Это и есть любовь?!
Песенка о рыбке и ласточке
Однажды плескалась в Эльбе
рыбешка по имени Фейнде.
С утра она выпила кофе
с сухариками и ватрушкой.
Она хороша была в профиль,
и так золотилось брюшко,
что ласточке вздумалось тоже
кофе попить, и что же?
Дома у ласточки Хопфе
не оказалось кофе,
зато у нее на подворье –
хмеля целое море!
Она поделилась с рыбкой
хмелем, весной и улыбкой.
Плескались в Эльбе –
Хопфе и Фейнде,
Как умели – в море хмеля.
Как умели – в море хмеля.
Зонг Маргариты
Мне не выплыть уже! Не спасут
ни сочувствие, ни просветленье.
Я на стрежень несусь пересуд,
опускаюсь в пучину забвенья,
и теперь потому
не нужна никому.
И к холодному дну
наконец я прильну.
Не дают! Почему? – не пойму!
Знать, у них я в долгу.
Если те, на кого я молилась, кому
доверяла, прощала и верила,
безоглядно уходят, как тени, во тьму,
значит, всё сочтено, всё измерено,
и держаться за жизнь ни к чему.
Я погасну сама налету –
как свеча на ветру,
как звезда поутру –
налету, налету, налету…
Отвернулся любимый, отчаялся друг?
Моя лодочка, видно, отплавала?
Как же вышло, Марго, что вокруг,
что вокруг, что вокруг только дьяволы?
И никто не простил,
ничего не забыл,
кто губил, кто любил,
ничего не забыл,
ничего не простил.
Неужели у этих, у тех
виноватей я всех?
Я – свеча, что горит на ветру,
но меня поутру
не задуть никому,
не задуть никому, никому!
Я погасну сама налету –
как свеча на ветру,
как звезда поутру –
налету, налету, налету…
Все твердили одно: «Откажись!»
Я на них не сержусь.
Но шептал мне всю жизнь
чей-то голос: «Держись!
Маргарита, держись!» Я держусь!
Я держусь, я держусь, я держусь!
ХОР
Под флагом торговым из Гамбурга-порта
готова отплыть наша верная шхуна.
Чтоб нас не настигли в Атлантике штормы,
давайте отчалим день в день и без шума.
А в кубриках будем травить о девчонках,
с которыми мы веселились в тавернах,
и кто-то, взгрустнув о хорошем о чем-то
затянет морскую припевку, наверно:
Маргарита, Маргарита!
Ты, как парус, всем ветрам открыта!
Всё дурное, всё чужое будет позабыто,
Маргарита! Маргарита!
Маргарита, Маргарита!
Наше судно бурями не раз побито,
ведь не зря оно зовется «Маргарита»!
Маргарита, Маргарита!
Что делать девчонке, как жить ей, болезной?
К кому ни прильни – к простаку ли, к магистру –
мужчины обставить пытаются беса,
а Фаусты – очеловечить Мефисто.
Не жди голубой бригантины, девчонка!
житейское море не знает иллюзий,
На старенькой шхуне плывем к горизонту,
где те же соблазны, заботы и люди…
Маргарита, Маргарита!
Ты, как парус, всем ветрам открыта!
Всё дурное, всё чужое будет позабыто,
Маргарита! Маргарита!
Маргарита, Маргарита!
Наше судно бурями не раз побито,
ведь не зря оно зовется «Маргарита»!
Маргарита, Маргарита!
________________________________________
СЕНА
Что делает Сену нашей любимицей?
Изгибы ее и набережные, разумеется,
но, главное, мосты, эти «m» латиницей,
эта праздная череда полумесяцев,
эти – гамаками отраженные в Сене –
понт Неф, Сент-Мишель, ля Турнель,
словно трапы каравелл соседних –
островков Сент-Луи и Сите. И все мы
всосаны в этот любовный туннель,
который, целуясь, мы превращаем в вакуум
или вместе с другими зеваками
глазеем, как в его кашалотовом зеве
надрывают глотки две сотни Ион с севера,
где река не река, а магистраль
и где на одном берегу варят сталь,
а на другом – уху (гитара, дымок костра…),
и от моста до моста не одна верста –
и своя поэзия пространства и времени,
но пока что Парижем лишь бредим мы,
и другая гитара над Сеной – трень-брень.
Пока мы с мостом ля Турнель – одна тень.
БАРСЕЛОНСКИЙ МОДЕРН
Владимиру Чеботареву
В условиях чёта и нечета
импровизировать на клетчатой
странице от делать нечего —
пустой номер (у нас в отечестве),
но в Барселоне, что опрометчиво
на квадраты, сегменты размечена,
эта нелепость неметчины
посрамлена и очеловечена
банальным влеченьем к коммерческому
интересу и к прочей нечисти —
типа Фебу служения жреческого,
в чем недаром были замечены
Гауди, и Пудж, и Доменек,
и другие, известные менее,
но охочие больше до денег,
зато этот Антоний-затейник
верил свято и беспредельно
малахольным своим видениям,
что на улицах самонадеянных
воплотились без прав на старение
в камнеликих корнях, в репейнике,
в оплывающем воске, в кипении
лепестков камелий и в пении
пиренейских сосулек, в пленении
балеарской волны, в парении
альбатросовых арок, консолей —
словно сделанное на совесть
не из гамма-бетона — из соли,
столь любезной морской Барселоне,
или стертых зубцов Монсеррата…
И восходит в руинах заката
неземное семейство Саграда,
всей октавой органных такатто
утверждая модерн де-факто.
УТРО
Я просыпаюсь. Роса
освобождает
меня от влияния
кошмарных снов.
Смущает
до потрясения основ
факт,
что стали тесны трусы.
Оса,
само обаяние,
лезет целоваться,
но в данном
эпизоде
лишь щекочет усы.
О, я свободен!
Вырвав у клумбы скальп,
швыряю его в кусты,
где собачатся сойки,
и, пусть на время,
волчий оскал,
девичий стыд,
болтовня о погоде –
всё, что для этого утра
непристойно,
меня бежит!
Да, я свободен
(или это мне грезится?)
от гонораров и оваций
(пожизненно),
от борьбы за кусок хлеба
(пока что до конца месяца),
от лекарств,
кроме, конечно, мерло
(лучшего творения земли и неба).
Что нужно?
Кофе, сигарета, перо
да трилистник клевера на нос.
И пиши, хочешь,
«я с тобой не расстанусь…»
а хочешь,
внушай urbi et orbi,
что ты
не верблюд двугорбый,
хотя ни граду,
ни миру тем более,
дела до тебя нет никакого,
так что нет лучшей доли,
чем никому ничего
не внушать такого,
а лишь временами
под шопеновский лад клавиш
подливать вино густое…
Всё оно так.
Но что ты противопоставишь
кликушеству соек?
МАРБУРГ
Чем ближе день прощанья,
тем тише шаг,
тем горестней шуршанье
желанных слов в ушах.
Непуганые купы
немецких рощ,
каштанов мягкий стукот
и желудёвый дождь.
Над замком и над парком
неделю хмарь,
и моросит на Марбург
октябрь, как встарь.
И вдруг в чужих туманах,
осенним днем
мы поняли, как мало
и как давно живем.
Ведь чудились нам вечно
высокие холмы,
по ним светло, беспечно
гуляли, но не мы.
Нам снились переулки,
бегущие с холма
брусчаткой хмуро-гулкой
по утру, и дома
с коростой черепицы,
в корсете досок, и
готические шпицы,
и сладкие дымки
над родиной уюта,
над городом чужим,
где спорил Мартин Лютер,
где жили братья Гримм
и где булыжник помнит
тяжелую стопу
под ямб четырехстопный,
сулящий славный путь
насупленному буршу
с пинежских берегов…
а улочки все уже,
и тише гул шагов,
и вековая накипь
дубов и лип, с пелён
по строчкам Пастернака
знакомая. И клен,
и плющ (он здесь карминный),
и плиты кирх –
нельзя, нельзя отринуть
отринуть их,
ни маслянистой дольки
каштана, ни дупла –
и правит миром дольним
иллюзия добра.
Над замком и над парком
неделю хмарь,
и моросит на Марбург
октябрь, как встарь.
* * *
Окропляют меня березы
дождиком золотистым,
направляют меня на прозу –
на прозу бесхитростную,
а может, суровую все же,
без исповедей эстетских,
типа: «К его коже,
подобно перке в детстве,
прилипли сухие крестики
березового семени…»
Нет, проще: «Они встретились.
Но было мало времени,
чтобы наговориться,
и моросили березы
дождем золотым на лица,
на волосы, плечи…» Но прозы
суровой нет и в помине.
Может, года не те еще,
чтобы клонить к ней? Или,
может, от ранней немощи?
12 июля 2004 г. Вербилки.
* * *
Стихи устали быть стихами,
без нас им легче жить,
и восхитительными снами
им стало проще быть.
Мерещатся, парят, роятся,
им стих не в стих,
и то ли нас они стыдятся,
то ли мы их.
Мы с ними больше не похожи.
Мы знаем, что у нас
отдельной жизни быть не может.
Увы, сейчас
мы ходим разными путями.
Что нужно нам – поди пойми?
Стихи устали быть стихами,
а мы – людьми.
2005-05-13
* * *
А. Фет
Где утренний переполох?
Зигзаги где, диагонали?
Будто секундам счет заглох –
А это ласточки пропали.
Какая наступила тишь!
Как сразу небо стало пресно!
В лазури знойной мнутся лишь
два облачка безвестных.
Но тесно даже им одним
в распахнутом просторе,
едва ли сохранится дым
от их существованья вскоре.
А ласточки еще вчера
своей игрой нас соблазняли,
о том, что им на юг пора,
они ни слова не сказали.
Умчались к новым небесам,
свои ж магические знаки
оставили в наследство нам –
диагонали и зигзаги.