* * *
Взлететь эти святилища
все равно не способны.
Их жрецы, то есть пилоты,
сославшись на топливный кризис,
сделали им новое употребление –
салоны эвтерпотерпимости.
У них самих иллюзия полета – полная.
Вплоть до закладывания ушей.
Только чьих?
* * *
Третий день ищем коллегу. Обломки
ее последнего эратоплана вот они,
а куда она упала, не знаем. Каждый полет
она совершала на новой машине и
каждый раз стремилась набрать рекордную
высоту, а когда мотор глох и машина
теряла управление, она выбрасывалась
с парашютом. Последний раз выпрыгнула
слишком поздно. Нет, это не по мне.
* * *
Его давно уже нет. Но всегда,
когда я вылетаю на своем «блерио»,
я встречаю его. О, это не призрак –
в нашем небе и не такое возможно.
Невольно я иду с ним одним курсом
и выполняю те же фигуры,
пока вдруг не очнусь.
* * *
Обожаю показательные полеты!
Может быть, потому что
сам в них не участвую,
а только слежу за собратьями.
Знаете, удобная позиция,
хотя приходится задирать голову…
* * *
Ночь. Лечу, заглушив моторы.
Никто в мире не знает,
что сейчас в небе Ясный Сокол
эратоклуба имени их величеств
сестер Гризодубовых.
* * *
Чем старше, тем крепче желание
пересесть на планер. Благо,
есть еще кому разгонять.
Я уже хорошо знаю, где пасутся
восходящие потоки воздуха.
Бороться, искать, найти
и бесшумно скользить!
* * *
Укладывал себя в перину одного облачка.
Только улегся, расслабился – глянь,
а впереди «Онегина» воздушная громада».
* * *
Вечер. А я только вернулся с работы.
Поднял голову. Боже, облака примерзли к небу.
Что-то ранний в этом году ледостав.
* * *
До сих пор страшусь летать в грозу,
и все равно, наступают ночи,
когда силой выгоняю себя смотреть
на ослепительный погром.
Боюсь пропустить великое,
а с другой стороны – стать горсткой пепла.
Впрочем, испепелить нас может
и простое короткое замыкание.
* * *
Забросил я тебя, о Блерио, забросил.
Даже забыл, куда поставил.
А всё праздники!
Обычно винишь серые будни,
и тоже зазря.
В своем рабстве виноват только сам.
* * *
Не хочешь заводиться, моя птичка?
Знаю: не любишь летать порожней.
А я сегодня до крайности пуст.
Расскажи… мне… сказку…
* * *
Этим утром ты унесла меня на родину.
Зачем? Разве я просил тебя?
* * *
Я воли твоей опасаюсь. Когда я всецело
во власти твоей, я становлюсь лучше.
Я почти ангел.
Это нехорошо. Опомнись – ведь я
живу среди людей!
* * *
Что-то нас с тобой заносит, Блерио.
Помнишь, как раньше? –
все выше, и выше, и выше!
И ни души – только мы с тобой…
А теперь? –
то крылом волны касаясь,
то стрелой взмывая к тучам…
Это для акробатики мы уже старенькие,
а для полетов мы о-го-го…
* * *
Есть также пространства, куда нам с тобой
летать противопоказано.
А ты все норовишь прорваться,
используя мою рассеянность.
* * *
Женщина – и есть та сфера,
которая манит прозрачностью.
Но эта прозрачность призрачна.
У нее семь степеней защиты.
Ты сама внушила мне это, Блерио.
* * *
Ты принуждаешь меня
при разборе полетов
говорить все доподлинно.
Должен тебя огорчить:
мне не нужна вся правда.
Прости. И не будем об этом.
* * *
Я научил тебя лавировать между высотками.
Сам не понимаю, как это у меня выходит
и почему еще никто
не заподозрил нас в терроризме.
Видимо, человечеству с нами даже спокойнее,
ибо ни один камикадзе
не решится идти на таран,
когда над городом я и ты,
о моя Блерио!
* * *
Репортеры фотографировали нас вдвоем,
но – странный фокус! –
мы вышли по отдельности:
на каких-то снимках только я,
на каких-то ты.
Мы долго хохотали.
* * *
Я понимаю твою обиду,
когда на следующий день в газетах
ты не увидела себя рядом со мной.
Но почему ты спокойно
разглядываешь прессу,
где напечатана только ты,
и не переживаешь,
что рядом нет кое-кого?
* * *
Прости, я тоже был не прав.
Однако после стольких лет
совместных полетов
не глупо ли нам разлетаться?
Я без тебя не взлечу.
А ты – кроме меня
(после меня) –
кому нужна?
. . . . . . . . . . . . . . .
Опять гнусность.
Выручай, слышишь,
я снова в штопоре!
* * *
Помнишь, как у нас все началось?
Ты сама не знала, кто ты,
а я даже не спросил тебя,
серебристая,
кем ты была до меня.
Мне нужна была птица,
и ты стала птицей.
* * *
Один из нашего эратоклуба
спросил про тебя:
«Ну, как там твоя Музочка?» —
притом без малейшего намерения обидеть.
Он-то свою только что свозил на Кипр
и был собою доволен.
Я же оскорбил его смертельно,
обозвав ретроградом.
* * *
Ты знаешь, мне даже в голову не придет
возносить тебя до небес –
твою чуткость и чувственность,
ум и всякое такое,
как это полагается с Музами.
Я нашел тебя в ту пору,
когда без посторонней помощи
оторваться от земли уже не мог.
Ты слилась со мной,
отдав мне чуткость, чувственность,
ум и всякое такое.
* * *
Это ты не способна жить двумя жизнями.
Вот и мучайся.
* * *
Мне вновь не удалась эта фигура.
«И никогда не удастся», – сказала ты.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пусть так, зачем же разуверять меня?
Тем более сегодня. Минуты иллюзий –
блаженные миги жизни. О – Блерио!
* * *
О,
когда
мы в воздухе,
я одновременно
и сосредоточен, и упоен,
а спустишься с небес на землю,
вдруг ощутишь горечь:
одной жизни мало,
чтобы успеть
охватить,
все.
Театр
Евгению Писареву
Звуки и запахи ада.
Ты не земля, ты – Тaртар,
мучительная отрада –
Театр!
Подняться и провалиться!
Провал величав, как взлет.
Насмешка над штатным провидцем:
в придачу с быльем – белье –
с клеймами грима и пудры,
помады и клея… Бровь
рассечена безрассудной
верой в добро и любовь.
Чресла обтянуты дымом,
в корсетах хрустят позвонки,
ладони в пространстве пустынном
плещутся, как окуньки.
Выходы на поклоны
на фоне картонных колонн –
выкатывается из лона
бастард – змеехвостый Тифон.
Пленительный и бесстыдный,
пленник и страж – в одном,
он с миловидной Эхидной
жжет сицилийским огнем
тысячелетья бесплодно
амфитеатры столиц
и городков безродных…
Незачем падать ниц,
доколе петух не заквакал,
не закуковал ишак…
Пока не сверкнет из мрака
сцены кошачий зрак!
Февраль 2003
ПОДВАЛ
1
Черный ход был парадным
для меня с пяти лет,
в меру темным и смрадным.
Во дворе туалет,
и помойка над окнами,
рядом – овощесклад,
где капуста со свеклою
гнили, где в маринад,
ясно дело, гвоздику
и не думали класть…
В меру добрый и дикий,
мой подвал! Твою власть
на ступенях осклизлых,
возносящих на дно,
мне до краешка жизни
изживать суждено.
Тут звенели бокалы,
пели сорокоуст,
тут касались боками
иом киппур и навруз.
То сердечные клятвы,
то весь день на ножах.
Софы, Гюли и Клавы
вслух чихвостили ЖАКТ,
Чан Кайши, тетю Милю,
что с лотка у ворот
имбирём и ванилью
торговала весь год, –
лишь за то, что соседкам
не давала взаймы…
В спину мне малолетка
щебетала из тьмы
популярный мотивчик
(вплоть до нынешних дней),
и живой, и мистичный:
«Жид-ирвей! Жид-ирвей!»…
Жив мой дом. Оправданий
сему факту не счесть.
Жив мой двор – мирозданье.
Жив. А мир мой исчез!
Заколочен, заложен!
Будто рос я не здесь.
Что же я ему должен?
Чем же стал я? Бог весть.
2
Свет был – на вес золота,
неважно – март ли, июль,
дождливо, тепло ли, холодно.
Шторами – была тюль,
ничто не скрывавшая вечером.
Любой ротозей – лови
миги нечеловечьего
быта! Лишь муравьи
горазды в таких мизансценах
не замечать уродств.
Изломанное – было цело,
растоптанное – шло в рост.
Чужое врастало без боли
посредством иных лучей.
Нет горизонта, поля,
мерцающих звезд! Чей,
чей же струился в детстве,
своды сведя на нет,
шепчущий мне: «Надейся!» –
тот ископаемый свет?
Февраль 2003 г.
* * *
Мода пошла у поэтов на длинный-предлинный стих,
стало быть, вкус к возлияньям воскрес, к променадам,
либо в собратьях свербёж маскарадный еще не утих:
всё щеголять бы нам, бедным, в обносках Асклепиада.
Ровно дыханье при пульсе за сто и давлении за
сто пятьдесят. Предпочли ж, отпрыски гордые скифов,
мы себя вышколить так, что уже отступиться нельзя –
в пору нам лишь повторить развеселую участь Сизифа.
Февраль, 2003