ЗНАК СУДЬБЫ
О, если бы я танцевал, как Бог –
как Хорхе Донн, по крайней мере,
то высказал себя вполне бы
и не искал доныне сердолики
ничейных звуков в гальке языка.
А были, были в отрочестве миги,
которые могли быть знаком мне.
Во-первых, потому что вряд ли многим
подобное случилось испытать,
а может, даже никому, а во-вторых,
я был один, как перст, а сам себя
воспитывать еще не научился.
Каникулы я летом поводил
у бабушки на Арабатской стрелке,
там где соседствует полупустыня
с Азовским морем и где берег
не называли пляжем, потому что
там, кроме рыбаков и скотоводов,
никто не жил. И если поутру
один, без местной ребятни, на берег
бывало прибегал, – то, окунувшись,
я тут же предавался танцу
на золотистой отмели. Через нее
с усильем перекатывались волны
и еле достигали мне лодыжки…
Сегодня я без красного словца,
пожалуй, не отвечу, почему мне
тогда прозрачным утром танцевалось
и что способен был я станцевать:
скорей всего, подобие ирландской джиги,
или, за полным неименьем школы,
я выдал авангард, грозя сверженьем
светилу. Затрудняюсь также
сказать, пристойно было или нет
то, что со мной тогда происходило –
свидетелей-то не было, а волны
и даже солнце были соучастники
концерта, посему у них спросите.
А тот пацан, с которым у меня
не столь уж отдаленное родство,
самозабвенно свинговал,
ни в чем не уступая морю,
и был беспечен до того,
что не заметил даже знака свыше.
28.06.02.
ДЕТИ ДЕЛЬТЫ
Цикл
1
Мы дети Дельты. Делимся не мы,
а воды, русла наши и ремесла.
И oстрова окаменелый остов
помножен на два в зеркале Невы.
Удвоены здесь шпили и мосты,
дворцы, колонны и кариатиды,
но сокращаемся неотвратимо
на фоне вечности и я, и ты.
7.07.02
2
Доступен, как вино и книга,
еда, Winword, но дивным мигом
опять являешься ты мне:
шпиль колокольни, бастионы,
река, и кораблей колонны
неслышно движутся в окне.
Спросить хочу: не в монитор ли
глядим чем дольше, тем упорней,
стремясь ночам не помешать?
Ведь кажется, нажатьем «дельки»
сотрутся все виденья Дельты –
и снова устье в камышах.
7.07.02
3
Троицкий мост
Александру Петрову
Невы пятерня
с перстнями мостов,
и Троицкий мост,
стальной мастодонт,
защелкнул браслет
на запястье.
Я оставляю рисунок
вчерне,
сжав твои пальцы
в своей пятерне, –
снова
иллюзия счастья.
Шли на край света,
а выпала близь.
Только, любимая,
не задохнись,
нам не тягаться
с невскою ширью.
Канавок, каналов
спасет ужина,
и наша судьба
давно решена,
что бы мы там
ни решили.
Ветер гонит
с Балтики зыбь –
солоноватый
варяжский язык.
Оба молчим
в лингвистическом шоке.
Оба не дети,
как ни гарцуй.
И на пути
с Петроградской
к Дворцу –
Летнего сада
решетка.
4
СЛУЧАЙ НА ДАЧЕ
Я вышел в ночь.
А. Блок
На даче в Репине в осаде зимней ночи
докучно рокотал рояль. Приятный почерк
набрасывал мотив свиридовского вальса,
но шел кутеж – и вальс был не власти.
Зато царил бесцеремонный суд, и доставалось
отсутствующим всласть. Какую малость
здесь получал подследственный от мэтров!
От Санчо – Дон-Кихот, от Ипполита – Федра,
а дилетант – от профессионала, мало –
от выпивохи алкоголик! И устало
хозяйкин третий муж утюжил
по-свойски за глаза второго мужа, и ему же
споспешествовал первый муж, и как эстету
тому от сноба перепало, как кастетом.
И я не слышал, что досталось мне заочно:
пьянее всех, дыхнуть на воздух вышел в ночь я.
Я вышел в ночь. По льду залива на пуантах
метель вальсировала с мраком. Был гигантом
тот мрак, похожий на Ничто и Бога – разом,
тот мрак, что восхищает и морочит разум.
Я испытал его двойное притяженье:
бежать в него от настоящего – в отмщенье!
Изгладиться, стереться, раствориться,
чтоб не изведать доли половицы
(порыв ребячий изначально). И, напротив,
мрак превозмочь и помешать природе
(сколь романтично предприятье, столь бредово) –
так мне был нужен мрак!
Из тьмы ледовой
какой-то голос звал немолодого Кая.
И зашагал через торосы Кай на ловлю кайфа
во мрак – от комфортабельного прочь Содома,
и брел, и вяз в снегу, и пел. На окна дома
не смел он оглянуться. И внезапно резко
метель и мрак пустились в темпе presto
волной на дремлющее взморье и на Дельту.
Сей парочке плевать – что Петербург, что Дельфы
или Венеция … Но первой жертвой скоро
случится близкий кров! – где не смолкают споры,
где посвящают в сан жрецов и званье судей,
где в вихре празднеств, бдений, буден
он сам и возжигал, и прятал свой треножник…
«Что делать? – спрашивал себя взыскательный художник,
оставшийся в тылу у леденящей банды. –
Изменник я или заложник своего таланта?»
Он протрезвел мгновенно наконец-то,
взглянул назад – гирлянда лампочек из детства
вдали дрожала, перед замыканьем будто…
Он в столп не превратился соляной. Обутый
не по сезону, он, подошв не чуя,
рванулся вспять, коря за выходку ночную
себя, и вдруг… он по-козлиному заблеял,
предупредить пытаясь ассамблею
о надвигающейся с Запада напасти…
Он встречен был у берега, по счастью,
обеспокоенным сообществом. За вьюгой
невидим, невредим, он вышел к ним, напуган,
едва ль не в белом венчике из роз.
А утром
я был уже в пределах Петербурга,
где всё на месте было: и Казанский,
и Зимний, и Нева. И только санки
по льду уже не мчались на Елагин…
Когда-то вымечтанный на бумаге
и вбитый с твердостью предельной
в трясинный грунт пустынной Дельты,
стал Петербург – не вопреки и не в угоду,
а сам собою – праздником природы.
И плоть его, и смысл – в ночах прозрачных,
и в отраженьях призрачных, и мрачных
набегах сокрушительных валов,
и вальсовом круженье снежных слов.
8-23 июля 2002. Удельная – Москва.
В 2030-м
В две тысяча тридцатом, в начале января
к нам, старичкам, поутру нагрянут сыновья
поздравить с Новым годом совместно
с Рождеством,
с супругами и внуками. Усядемся рядком,
поговорим о жизни, о видах на мороз,
которого лет десять не знает младорос,
и об успехах внуков и тысячных долгах,
что сделали потомки за лето впопыхах.
Намек: мы сбереженья свои им в оборот
не медля предоставить должны хотя б на год.
Мы дедовским сознаньем усвоили без них,
что ренту от спектаклей и книжечек моих
должны делить по-братски меж ними, а не то
не хватит бедолагам на новое авто,
на перестройку дома, на кафель, на паркет…
Добро, что обеспечили себя на старость лет
мы тепленьким коттеджем меж лесом и рекой
и внуки расчищают дорожки нам зимой.
Хотя их аппетиты давно ни по душе,
ни по уму нам, старым, но кажется уже,
что это поколенье, как ни глумись над ним,
установило тихо свой собственный режим.
Глухое к остальному, но чуткое к себе,
защищено, однако, оно от многих бед,
поскольку с остальными – и с другом, и с врагом –
спокойно объясняется на языке одном,
на языке великом, на языке рубля…
В две тысяча тридцатом, в начале января,
мы молча будем слушать, но вряд ли понимать
из булькающей речи хотя б процентов пять,
зато еще понятней, чем тридцать лет назад,
нам будет поле снежное и яблоневый сад
соседнего детдома, что издали всегда,
как местный, нам кивает, прищурившись, когда
выходим после полдня с тобой мы на большак…
И слезы на морозе – от немощи иль так,
от ветра, от нахлынувшей приязни ко всему,
что оставляем миру. Да, видно, ни к селу…
Ода на водружение
напротив моих окон
светофора
Ну что, растянулись,
красавицы,
пиявицы ненасытные,
двухприводные сволочи,
субарушки-сударушки,
вольвочки атласистые!
Что поджали хвостики,
тетушки-тоетушки,
пежоточки проказистые?
А ведь раньше
пролетали мимо,
будто меня и на свете нет.
Будто у шестикрылого Серафима,
перерыв на обед.
Мне было улицу перейти –
все равно что
перебежать вам дорожку.
Встал бы у вас на пути –
раздавили б, как мошку
и не заметили даже бы.
А теперь –
ну, что же вы?
Топчитесь на морозе
в адажио
перед моей ложей,
то есть лоджией,
твари продажные!
Покрышки, сволочи, рвете,
тормозя до полного стопа.
Вот и топчuтесь,
пока я в допотопной оде
не воспою оба
предмета:
- путь преградившего вам
серебристого мeнта,
и 2) рвущийся по швам
вечер с горчинкой корицы.
Ах,
как совместимы они:
ранние сумерки, и
одноногий рыцарь,
и…
сучьи ваши огни!
Ну, так и быть,
пускай загорится
зеленый – но только
как улицу я перейду.
Я аплодирую вам,
вереницей
стоящим на полном ходу.
Не обольщайтесь моими хлопками,
не вынуждайте выхватить
из ширинки стилет.
Вашими выхлопами, гады,
дышу я годами!
Лучше б
вы не рождались
две тысячи лет.
Януарий, 2003
РАЗБОР ПОЛЕТОВ
* * *
Все еще летаю, но низко,
иногда стелюсь над землей.
О, это совсем другой полет:
в чужих окнах чужая жизнь,
чужая музыка.
Правда, мешают провода,
и шпилей везде понатыкано.
* * *
Я держу свой старенький летательный аппарат
в аэроклубе имени сестер
Эрато, Эвтерпы и Каллиопы Гризодубовых.
Права на вождение давно просрочены,
поэтому летаю в основном по ночам.
* * *
Как бы мне хотелось назвать тебя Блериo,
моя летающая тележка!
А почему, собственно, мне не звать тебя Блерио?
Даже в Париже забыли, кого звали Блерио,
а мне хочется каждый раз,
когда мы оказываемся партнерами,
с придыханием обращаться к тебе:
«О – Блерио!»
* * *
Ранним утром,
пока мой эратоклуб просыпается,
я под видом мойщика
проникаю в чужие двухмоторные
и турбовинтовые святилища.
Каюсь,
с трудом сдерживаюсь,
чтобы не нагадить.