На правах заявки
ЧЕРНЫЙ МОНАХ
Камерная опера (По мотивам одноименного рассказа А.П. Чехова)
Музыка Ефрема ПОДГАЙЦА
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Андрей Васильевич Коврин, магистр философии
Егор Семенович Песоцкий, хозяин усадьбы, известный в России садовод
Таня, его дочь
Призрак в облике черного монаха
Иван Великопольский, студент
Варвара Николаевна, сожительница Коврина
Работники в садоводстве Песоцкого, они же – хор.
Действие происходит на рубеже XIX-XX в российской глубинке, Москве и Крыму.
В отличие от творчества Шекспира, Пушкина и многих других классиков, не исключая Достоевского, произведениям А.П. Чехова трудно играть роль источника для оперных созданий. И на то есть «уважительные» причины. Чеховская поэтика ориентирована на повседневное, а не на исключительное. В его прозе и драматургии мало событий, жизнь изображается в большей степени внутренняя, герои погружены в себя, их стремления даже не всегда выражается прямыми словами, а улавливается в подтексте. А проникновенные лирические монологи звучат чаще всего в финалах, когда действие уже закончилось. Итак, Чехов и традиционная опера – антиподы. Но рассказ «Черный монах» у Антона Павловича стоит особняком и искушает своим «нечеховским» обличьем, а именно – присутствием мистического. По сути же, рассказ остается глубоко «чеховским», и, выводя его на оперную сцену, мы отдаем себе отчет в том, что при трансформации его в оперу мы пренебрежем частью оперных приемов. Но у композитора Александра Чайковского есть опыт работы с чеховским материалом в этом жанре – опера «Сестры Прозоровы» (первая постановка в Пермском академическом театре оперы и балета).
Пока мы хотим познакомить с нашей интерпретацией этого нехарактерного чеховского произведения. Что же такое «черный монах»? Мы понимаем его как символ искушения. Искушения собственной гениальностью, исключительностью. Как вирус духовного самовластья, избранничества.
Герой Андрей Васильевич Коврин попал в неторопливое течение усадебной жизни. Живущие в этом имении отец и дочь Песоцкие отнюдь не типичные помещики. Они добровольно заточили себя в поместье, не для того чтобы вести праздную жизнь, а чтобы жить своим трудом. Да, эти люди не боги. Но ведь и не боги горшки обжигают. Они занимаются садоводством, по-своему преуспевают. Устают. Преодолевают трудности. «Это, – как говорил Антон Павлович, – своего рода монашество, но монашество без подвига». Бывают моменты, когда их поражает нервное истощение, и тогда приходит «амортизация сердца и души». Ведь интеллигентское сознание так уязвимо; часто оно способно уступить место обывательской замкнутости или капризному чувству собственной малости. Но Песоцкими движет прежде всего внутренний долг, то, без чего не мыслим чеховский интеллигент. Без этого копошения, вне этой нескончаемой, выматывающей работы они умрут. Так, собственно, и происходит в конечном счете с Егором Семеновичем. Хотя работать, как эти интеллигенты, не зная праздников, не ведая простора, на «трех аршинах земли» означает, по Чехову, похоронить себя заживо.
Это первое хитросплетение. Отцу и дочери Песоцким, в отличие от Коврина, некогда и незачем соизмерять свой масштаб с Высшим Началом, Вечной Правдой. Но и сам Коврин, пока его не мучат припадки собственной значительности, смотрится вполне традиционно и поэтично, особенно вдвоем с Таней, на фоне звездной майской ночи и сада в белом яблоневом цвете. Молодую Танину жизнь разбило сначала преклонение перед блеском петербургского философа, а потом посвящение себя без остатка «необыкновенному» Коврину.
Принципиальна сцена в парке (речитатив), когда Коврин, находясь в экстатическом состоянии после беседы с Черным монахом, говорит о своей любви к Тане. Поначалу Таня настроена скептически:
ТАНЯ. Вы забудете нас через два дня. Мы люди маленькие, а вы великий человек.
КОВРИН. Я возьму вас с собой, Таня. Вы поедете со мной? Вы хотите быть моей?
ТАНЯ. Я не думала об этом… не думала!
Итак, Таня не думала об этом и, тем не менее, бросилась в этот омут. Это второе хитросплетение. Просчет Песоцких в том, что они сотворили себе кумира – весьма характерная крайность русской интеллигенции: народ для нее не то бог, не то мессия. Увлеченность личностью Коврина, забвение своего тяжкого призвания привело их к катастрофе. Вот что, на наш взгляд, должно вызывать в зрителе наиболее острую реакцию сочувствия.
Третий узел. В свою очередь и Песоцкие загоняют Коврина в тупик. Не желая ему зла, хлопоча о его психическом здоровье, они парализуют его энергию. После взлета – слом. Паралич. Тема паралича может стать одной из важных. С одной стороны – Высшая Правда (другими словами – духовный беспредел), с другой – парное молочко, теплые ванны (иными словами – ограниченность). Типичный русский тупик. И там и там – нездоровье, отсутствие нормы. А в чем норма? Где здоровый мир? Куда ты несешься, Русь? Дай ответ. – Не дает ответа.
Непростое отношение и к фигуре Коврина. Разумеется, он главный герой. Но в рассказе Чехова не столько он отрицательный герой, сколько отрицательным персонажем является Идея, воплощенная в Черном монахе. Коврин же – добровольный раб этой идеи.
Миссия Черного монаха, этого лукавого призрака, – смущать человека интеллектуальной лестью, соблазнять возвышенностью абстрактных формул. Недаром его заветы отвлеченны (тем они и прельщают). Вслушаемся, как иронично звучат у Чехова излюбленные формулы Серебряного века: «царство вечной правды», «божественная небесная печать», «разумное, прекрасное», «служитель высокого начала» и прочая мифомуть (словечко С.Е. Леца).
Чем он искушает? Отъединенностью от человеческого стада, идеей особой предназначенности. Коврин интересуется у своего Монаха: «Какова цель вечной жизни?». Тот отвечает: «Наслаждение». Но когда герой доходит до фундаментального вопроса «Что ты разумеешь под вечной правдой?», монах растворяется. Он ушел от ответа, «аки дым от лица огня». Так Чехов разоблачает ложь. Его Черный монах куда более лукав, чем старец Лука из «На дне» Горького. Горьковский странник был готов сиюминутно помогать страдающему человеку утешающим словом, малым делом. Он не призрак. Этот же – сознательно заводит человека в идеологический и психологический тупик развратом мысли.
В чем ошибка Коврина? В том, что придал чрезмерное значение призрачному, т.е. мыслям о том, о чем думать грешно и вредно (в т.ч. и с медицинской точки зрения). Если поначалу сновидческий мираж бодрит, окрыляет, воодушевляет его на интеллектуальный труд, влечет к чистой юной девушке, то, став навязчивой идеей, он доводит героя до безумия. Коврин уже не в состоянии вписаться в нормальную жизнь, ему претит дисциплина труда. Похвала, успех, слава – их эфемерность в рассказе Чехова подчеркивается праздностью героя, его мнимой интеллектуальной сосредоточенностью (на себе, потому и мнимой). Чехов словно формулирует свой категорический императив: «Не рассуждать о Высшей Правде нужно, а служить чем можешь горькому своему веку, простым и понятным идеалам. Сверять свои помыслы и поступки с тем, чем жили и живут люди. Любить не мысль о человеке, а самого человека. И если перед тобой юное, восхищающееся твоим умом создание «с широко раскрытыми, все куда-то вглядывающимися глазами», то посвяти ему жизнь! Поведи за собой, а не уходи в дебри мифомути!
Опера, с ее условностями и спецификой, нуждается, как нам кажется, в более рельефно прочерченной мысли, нежели литературный текст. В ее словесно-музыкальный ряд обязаны войти точные фразы, в которых выражена важная идея самого Чехова. Поэтому мы определяем жанр нашего произведения, как спич-опера. Такой материал могут дать другие произведения автора того же периода, где выступают герои, в отличие от Коврина, близкие автору. Антитезой Черному монаху, этому бесплотному призраку, должно стать что-то (кто-то) такое, мимо чего сознательно проходит Коврин. Например, персонаж из другого чеховского рассказа «Студент» (1894) Иван Великопольский – студент духовной академии, сын дьячка.
В этом маленьком рассказе, который, кстати, сам Антон Павлович очень любил, герой переживает духовную метаморфозу, только по прямо противоположной схеме: слом – взлет. В ночь Страстной Пятницы его посещает чувство отчаяния от мысли, что «и при Рюрике, и при Иване Грозном, и при Петре была точно такая же лютая бедность, невежество, тоска, дул такой же ветер». Греясь в саду у костра, он вслух вспоминает, как почти две тысячи лет назад в такую же ночь в Гефсиманском саду Иуда предал Иисуса, как страстно любящий Спасителя Петр трижды отрекся от Него. Студент заканчивает свой монолог: «Воображаю: тихий-тихий, темный-темный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания…» Ивана тронули слезы его слушательниц – простых женщин. Он вдруг понял, что если баба заплакала, то, значит, все, что происходило в ту страшную ночь с Петром, имеет к ней какое-то отношение. Иное видение (не призрак, не мираж) предстает перед ним: «он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного, как дрогнул другой». То есть видел то, что принципиально закрыто для интеллектуала Коврина. Присутствие в имении Песоцких студента-разночинца, для которого открылись «правда и красота, направлявшие человеческую жизнь» еще тогда, две тысячи лет назад, и продолжающиеся «непрерывно до сего дня», – это тот драматургический ход, который обещает создать альтернативу галлюцинациям Коврина и прокламировать заветные чеховские мысли о связи прошлого с настоящим. Интересно и то, что героев двух своих рассказов Чехов показывает в момент ожидания ими «неведомого, таинственного счастья» (каждого в своей фазе).